От редакции
В статье уважаемого автора есть попытка исследования духа противоречия, который при стечении обстоятельств может превратиться в настоящего «Беса противоречия», описанном Эдгаром По. А бесы, смело предположим, используются считающими себя вправе быть конструкторами Нового мирового порядка, для создания Культа Мерзости, инструмента демонтажа и переформатирования массового сознания людей.
Понятие «Бесы» с нашей точки зрения можно отождествить с интеллектуальными, культурными и разными программами разрушения. Они же есть «невидимые» информационные существа. В кавычки слово «невидимые» берём, поскольку для развитых людей они вполне видимы и понятны. Также существуют средства защиты или отсоединения от мира бесов. Считается, что для отсоединения от мира бесов (мир низких вибраций) надо войти и пребывать в мире гармонии, то есть в мире высоких вибраций, например мир хорошей музыки и красивых образов и духовных дел, к которому примитивные низкие вибрации бесов не притягиваются, они его просто не видят.
Однако не вдаваясь в рассуждения о том, что нельзя потрогать, обратим внимание, что Культ Мерзости вполне можно потрогать и увидеть в политике, войнах, фильмах, спектаклях, литературе. Так, Эдгар По исследует некоторые мерзости, создаваемые неопытным блуждающим сознанием.
Виталий Яровой , Газета "Завтра" – zavtra.ru 23.01.2024, 00:08
настолько точно передает он состояние прельщенного злом человека на всех этапах
На протяжении всей своей жизни Эдгар По, вопреки великолепно развитой способности к логическому мышлению, данному ему от природы и насильственно, смею думать, культивируя в себе дары в области поэтической, руководствовался исключительно иррациональными движениями своей души, приведшими его к печальному концу. Совместить два эти не вполне совместимые свойства он попытался в рассказе «Бес противоречия», который, помимо всего прочего, может дать нам очень важные посылы и для понимания других умственных извращений, прочно занявших место в мозгу западных людей (впрочем, теперь уже не только западных). И, в некоторой степени, раскрыть нам глаза на совершенно безумную двойную мораль современного сообщества.
Дело касается людей, исповедующих рационалистические взгляды, но испытывающих наряду с этим разной степени интерес к иррациональному, приводящему к необратимым последствиям в области нравственной, а зачастую заводящим и в вообще уже глухие дебри психопатологии.
В глазах многих читателей заглавный персонаж рассказа По, подсказками которого, сам того не зная, руководствуется на протяжении всей жизни его герой (автобиографический, как считают некоторые критики), может предстать некой призрачной фигурой, другие склонны воспринимать его как не вполне внятную метафору внутреннего человека, хотя реальность его несомненна для совершившего преступление героя. И не менее несомненно, что совершенно определенную, личностную персонификацию этого невидимого персонажа, сознание героя воспринимает в виде детерминированной данности, с наличием которой необходимо считаться, но ее восприятие не должно подвергаться каким-либо изменениям. В результате эта данность наделяется свойствами едва ли не Бога: непостижимостью, вечностью, неизменяемостью, непостижимостью и т.д. Поражает рационалистическая заданность, вследствие которой громоздятся бесконечные доказательства этого ложного посыла, приводимые в некую довольно убедительную систему, отличающуюся гностической окраской. Убеждения героя разделяет, похоже, и сам автор, стремящийся применить крайне рационалистический подход к крайне иррациональным мистическим событиям, которые лежат в основе большинства его произведений. Этим подходом определено, собственно, и пространное теоретическое рассуждение, предваряющее событийную часть «Беса противоречия», соотносящееся с последней в пропорции приблизительно три к одному, – т.е., теоретическая часть составляет две трети рассказа, тогда как сюжетная – всего лишь одну.
Вот показательный фрагмент этого могущего ввести в заблуждение малосведущих в вопросах духовного борения читателей видимостью логики; впрочем, как мы убеждаемся при чтении текста, и это возможное соглашательство, наряду с противлением высказанной мысли, тоже учитывается далеко видящим автором. Более того – он понимает, какого рода природа заглавного и закадрового персонажа, и даже – в намеке – дает посылы к пониманию этой природы.
Мы стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну – мы начинаем ощущать дурноту и головокружение. Наш первый порыв – отдалиться от опасности. Непонятно почему, мы остаемся. Постепенно дурнота, головокружение и страх сливаются в некое облако – облако чувства, которому нельзя отыскать название. Мало-помалу, едва заметно, это облако принимает очертание, подобно дыму, что вырвался из бутылки, заключавшей джинна, как сказано в «Тысяче и одной ночи». Но из нашего облака на краю пропасти возникает и становится осязаемым образ куда более ужасный, нежели какой угодно сказочный джинн или демон, и все же это лишь мысль, хотя и страшная, леденящая до мозга костей бешеным упоением, которое мы находим в самом ужасе. Это всего лишь представление о том, что мы ощутим во время стремительного низвержения с подобной высоты. И это падение – эта молниеносная гибель – именно потому, что ее сопровождает самый жуткий и отвратительный изо всех самых жутких и отвратительных образов смерти и страдания, когда-либо являвшихся вашему воображению,– именно поэтому и становится желаннее. И так как наш рассудок яростно уводит нас от края пропасти – потому мы с такой настойчивостью к нему приближаемся. Нет в природе страсти, исполненной столь демонического нетерпения, нежели страсть того, кто, стоя на краю пропасти, представляет себе прыжок. Попытаться хоть на мгновение думать означает неизбежную гибель; ибо рефлексия лишь внушает нам воздержаться, и потому, говорю я, мы и не можем воздержаться. Если рядом не найдется дружеской руки, которая удержала бы нас, или если нам не удастся внезапным усилием отшатнуться от бездны и упасть навзничь, мы бросаемся в нее и гибнем.
Ключевое слово в этом фрагменте – желание, которое любой ценой нужно удовлетворить, что позже станет нормой для людей общества массового потребления. Что же касается высказывания в целом, то оно было бы довольно точным, если бы некоторые моменты, которые могут дать понятие не только о прозрениях автора, но его заблуждениях. Показательно начало рассказа, где акцентируется некая якобы природная склонность человеческой души, плохо поддающаяся рациональному истолкованию, да и вообще какому бы то ни было анализу и где По в определенной степени подвергает сомнению собственный рационалистический метод (вверив, правда, это опровержение психически нездоровому человеку, вследствие чего проблема предстает в двусмысленном и даже несколько комическом свете). Настораживает, однако, то, что податливость человеческой натуры бесу, которого к концу рассказа автор наделяет вполне реальными очертаниями, включается в длинный ряд человеческих свойств более положительного, нежели отрицательного характера.
По наделяет дьявола, заставляющего человека подчинятся импульсам, противоречащих его здравому рассуждению и природе, некой энергией детерминации – тот использует её для пленения беззащитного против его козней человека, который, сохраняя тем самым право на самооправдание, может совершать какие угодно преступления и предаваться любым порокам без всяких угрызений совести. Что происходило, собственно, уже в Америке, современной По, и еще чаще происходит теперь.
В такой ситуации русский человек, доводимый муками совести до крайнего отчаянья, может даже и до отвращения к жизни, начинает испытывать неизбежное желание покаяния (вспомним, к примеру, вполне неверующего Родиона Раскольникова в трактовке Достоевского). Западный же, который мучения совести ввиду их не полезности для своего самочувствия, как правило, умудряется заглушить посредством разных придумываемых для себя оправданий, одно из которых предлагает нам автор в одном из софизмов, сказанного, правда, несколько по другому поводу: „потребность в самозащите – это наша оборона от всего, что может нанести нам ущерб. Её принцип – забота о нашем благополучии, и потому развитие этого свойства совпадает с возникновением стремления к благополучию. Отсюда следует, что желание пребывать в благополучии должна возникать одновременно с любым принципом“. С любым, если продолжить мысль повествователя, вне зависимости от того, нравственный он или безнравственный.
Кажется это отмеченное По стремление пребывать в покойном состоянии духа вне зависимости от нравственных догм уже тогда предвозвещало неизбежное нравственное разрушение западного мира, которое становится совершенно явственным в наши дни. Герой определяет себя как одну из многих, неисчислимых жертв беса противоречия. Что было бы и верным, если бы он взял часть ответственности за содеянное им же самим на себя. Но он, далеко не глупый и, по видимости, образованный человек, исповедуясь перед читателем, вроде бы забывает о том, что он, как и всякий человек, обладает свободной волей и, следовательно, мог бы поступить не так, как ему хотелось или даже не так, как не хотелось – но и при этом помнить о своей личной ответственности за ошибки. Добавим сюда ни на минуту не покидающее героя чувство самости, давно и надолго приобретшее вид конформистского соглашения с собственной совестью, а также вот какую несколько раннее проскользнувшую двусмысленную оговорку:
Можно рассматривать подобные поступки как нам вздумается, и все равно будет ясно, что исходят они единственно от духа Противоречия. Мы совершаем их, ибо чувствуем, что не должны их совершать. Никакого объяснимого принципа за ними не кроется; и, право, мы могли бы счесть это стремление поступать наперекор прямым подсказом нечистого, ежели бы порою оно не служило добру.
О каком добре идёт здесь речь? Если бы о таком, которое повергнутый в грех мог бы обрести посредством раскаянья в содеянном… Но признание героя инициировано не этим, но чувством самости, которое не покидает его на всем протяжении жизни после преступления и которое, кстати, не чуждо некоторым из героев Достоевского; и оно же в совокупности с неоднократно отмечаемым им чувством противоречия понуждает выкрикнуть признание в совершенном им убийстве в лицо толпы.
До этого, признаётся герой,
„мысль о разоблачении ни разу не посещала мой мозг. Я не оставил и тени улики, при помощи которой возможно было бы осудить меня за преступление или даже заподозрить в нем. Непостижимо, сколь полное чувство удовлетворения возникало в моем сердце, пока я размышлял о совершенной моей безопасности. Весьма длительное время я упивался этим чувством. Оно доставляло мне больше истинного наслаждения, нежели все мирские преимущества, истекающие из моего греха“.
Дальнейший текст может показаться чересчур рациональным для описания имеющейся в нем иррациональности – но только для тех людей, которые не знакомы с технологией греха, исследованном и изложенном выдающимися подвижниками православного благочестия. Можно было бы подумать, что с этими творениями знаком и По – настолько точно передает он состояние прельщенного злом человека на всех этапах. Добавлю, что то же поразительное, в духе святых отцов, понимание этапов испытания человеческой души греховными помыслами высказывает он и несколько раннее:
Неясный порыв вырастает в желание, желание – в стремление, стремление – в неудержимую жажду, и жажда эта (к глубокому огорчению и сожалению говорящего), несмотря на все могущие возникнуть последствия, удовлетворяется.
В другом переводе: импульс переходит в соблазн, соблазн – в желание, желание – в жгучую потребность, после чего потребность (к глубокому сожалению и стыду говорящего и невзирая на дальнейшие последствия), немедленно удовлетворяется.
Здесь описан, как мы понимаем, всего лишь начальный этап потакания человека своему греху. А вот последний, где последовательность осмысления своих действий у героя происходит, не знаю, как это точнее выразиться, в обратном регрессивном порядке, что ли?
Наконец наступила пора, когда отрадное чувство едва заметно превратилось в неотвязную и угнетающую мысль. Именно ее неотвязность и угнетала. Я едва был в сипах избавиться от нее хотя бы на миг. Нередко у нас в ушах, или, вернее, в памяти, вертится припев какой-нибудь пошлой песни или ничем не примечательные обрывки оперы. И мучения наши не уменьшатся, если песня сама по себе будет хороша, а оперный мотив – достоин высокой оценки. Подобно этому и я наконец начал ловить себя на том, что постоянно думаю о своей безопасности и едва слышно повторяю себе под нос: «Нечего бояться».
Однажды, прогуливаясь по улицам, я внезапно заметил, что бормочу эти привычные слова вполголоса. В припадке своеволия я переиначил их следующим образом: «Нечего бояться – нечего бояться – да – если только я по глупости сам не сознаюсь!»
Далее – самое важное:
Не успел я выговорить эти слова, как ледяной холод окатил мне сердце. У меня был известный опыт подобных припадков противоречия, и я отчетливо вспомнил, что ни разу мне не удалось успешно противостоять их натиску. И ныне то, что я сам себе небрежно внушил – будто я могу оказаться таким глупцом, что сознаюсь в совершенном мною убийстве – возникло передо мною, как само привидение моей жертвы, – и поманило меня к смерти.
Сперва я попытался стряхнуть с души этот кошмар. Я ускорил шаг – пошел быстрее – еще быстрее – наконец побежал. Я испытывал бешеное желание завопить во весь голос. Каждая последующая волна мысли обдавала меня новым ужасом, ибо, увы! я хорошо, слишком хорошо сознавал, что в моем положении подумать – значит погибнуть. Я все ускорял шаг. Я метался как сумасшедший по запруженным толпами улицам. Наконец прохожие встревожились и начали меня преследовать. И тогда я почувствовал, что судьба моя свершилась. Я бы вырвал себе язык, если бы мог, но в ушах у меня прогремел грубый голос – чья-то рука еще более грубо схватила меня за плечо. Я повернулся, задыхаясь. На единый миг я ощутил все муки удушья; я ослеп, оглох, голова моя кружилась; и тогда, как мне показалось, некий невидимый дьявол ударил меня своею широкой ладонью в спину.
Здесь, наконец, присутствие, нашептывания и руководящая рука долго не называемого, а теперь впрямую названного дьявола открываются и герою, и читателю.
|
